Блаженный Параскева Дивеевская

Бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на, в ми­ру Ири­на, ро­ди­лась в на­ча­ле XIX сто­ле­тия в се­ле Ни­коль­ском Спас­ско­го уез­да Там­бов­ской гу­бер­нии[1]. Ро­ди­те­ли ее, Иван и Да­рья, бы­ли кре­пост­ные гос­под Булы­ги­ных. Ко­гда де­ви­це ми­ну­ло сем­на­дцать лет, гос­по­да вы­да­ли ее за­муж за кре­стья­ни­на Фе­до­ра. По­ко­рясь без­ро­пот­но ро­ди­тель­ской и бар­ской во­ле, Ири­на ста­ла при­мер­ной же­ной и хо­зяй­кой, и се­мья му­жа по­лю­би­ла ее за крот­кий нрав, за тру­до­лю­бие, за то, что она лю­би­ла цер­ков­ные служ­бы, усерд­но мо­ли­лась, из­бе­га­ла го­стей и об­ще­ства и не вы­хо­ди­ла на де­ре­вен­ские иг­ры. Так они про­жи­ли с му­жем пят­на­дцать лет, но Гос­подь не бла­го­сло­вил их детьми.

По про­ше­ствии этих пят­на­дца­ти лет по­ме­щи­ки Булы­ги­ны про­да­ли их по­ме­щи­кам-нем­цам Шмид­там в се­ло Сур­кот. Через пять лет по­сле пе­ре­се­ле­ния муж Ири­ны за­бо­лел ча­хот­кой и умер. Впо­след­ствии, ко­гда бла­жен­ную спра­ши­ва­ли, ка­кой у нее был муж, она от­ве­ча­ла: «Да та­кой же глу­пень­кий, как и я».

По­сле смер­ти му­жа Шмид­ты взя­ли ее в ку­хар­ки и эко­ном­ки. Несколь­ко раз они про­бо­ва­ли вто­рич­но вы­дать ее за­муж, но Ири­на ре­ши­тель­но от­ка­за­лась: «Хоть убей­те ме­ня, а за­муж боль­ше не пой­ду!». Так ее и оста­ви­ли.

Через пол­то­ра го­да стряс­лась бе­да – в гос­под­ском до­ме об­на­ру­жи­лась про­па­жа двух хол­стов. При­слу­га окле­ве­та­ла Ири­ну, по­ка­зав, что это она их укра­ла. При­е­хал ста­но­вой при­став с сол­да­та­ми, по­ме­щи­ки уго­во­ри­ли на­ка­зать Ири­ну. Сол­да­ты по при­ка­за­нию ста­но­во­го при­ста­ва же­сто­ко ис­тя­за­ли ее, про­би­ли го­ло­ву, по­рва­ли уши. Но Ири­на и сре­ди ис­тя­за­ний про­дол­жа­ла го­во­рить, что не бра­ла хол­стов. То­гда Шмид­ты при­зва­ли мест­ную га­дал­ку, ко­то­рая ска­за­ла, что хол­сты укра­ла жен­щи­на по име­ни Ири­на, но толь­ко не эта, и ле­жат они в ре­ке. На­ча­ли ис­кать и дей­стви­тель­но на­шли их там, где ука­за­ла га­дал­ка.

По­сле пе­ре­не­сен­но­го ис­тя­за­ния Ири­на бы­ла не в си­лах жить у гос­под-нехри­стей и, уй­дя от них, по­шла в Ки­ев на бо­го­мо­лье.

Ки­ев­ские свя­ты­ни, встре­ча со стар­ца­ми со­вер­шен­но из­ме­ни­ли ее внут­рен­нее со­сто­я­ние – она те­перь зна­ла, для че­го и как жить. Она же­ла­ла те­перь, чтобы в ее серд­це жил толь­ко Бог – един­ствен­ный лю­бя­щий всех ми­ло­серд­ный Хри­стос, раз­да­я­тель вся­че­ских благ. Неспра­вед­ли­во на­ка­зан­ная, Ири­на с осо­бен­ной глу­би­ной по­чув­ство­ва­ла неиз­ре­чен­ную глу­би­ну стра­да­ний Хри­сто­вых и Его ми­ло­сер­дие.

По­ме­щик тем вре­ме­нем по­дал за­яв­ле­ние о ее про­па­же. Через пол­то­ра го­да по­ли­ция на­шла ее в Ки­е­ве и от­пра­ви­ла по эта­пу к гос­по­дам. Пу­те­ше­ствие бы­ло му­чи­тель­ным и дол­гим, ей вполне при­шлось ис­пы­тать и го­лод, и хо­лод, и же­сто­кое об­ра­ще­ние кон­вой­ных сол­дат, и гру­бость аре­стан­тов-муж­чин.

Шмид­ты, чув­ствуя свою ви­ну пе­ред Ири­ной, «про­сти­ли» ее за по­бег и по­ста­ви­ли ого­род­ни­цей. Бо­лее го­да про­слу­жи­ла им Ири­на, но, со­при­кос­нув­шись со свя­ты­ня­ми и ду­хов­ной жиз­нью, не смог­ла она оста­вать­ся в име­нии и бе­жа­ла.

По­ме­щи­ки сно­ва по­да­ли в ро­зыск, и через год по­ли­ция опять на­шла ее в Ки­е­ве и, аре­сто­вав, пре­про­во­ди­ла по эта­пу к Шмид­там, ко­то­рые, же­лая по­ка­зать над ней свою власть, не при­ня­ли ее и с гне­вом вы­гна­ли на ули­цу – раз­де­тую и без кус­ка хле­ба. При­няв во вре­мя пре­бы­ва­ния в Ки­е­ве по­стриг с име­нем Па­рас­ке­вы, она те­перь не пе­ча­ли­лась – она зна­ла свой путь, и то, что по­ме­щи­ки вы­гна­ли ее, бы­ло лишь зна­ком, что при­шла по­ра ис­пол­нить­ся бла­го­сло­ве­нию стар­цев.

Пять лет она бро­ди­ла по се­лу как по­ме­шан­ная и бы­ла по­сме­ши­щем не толь­ко де­тей, но и всех кре­стьян. Она вы­ра­бо­та­ла при­выч­ку жить круг­лый год под от­кры­тым небом, пе­ре­но­ся го­лод, хо­лод и зной. А за­тем уда­ли­лась в Са­ров­ские ле­са и про­жи­ла здесь боль­ше двух де­сят­ков лет в пе­ще­ре, ко­то­рую са­ма вы­ры­ла.

Го­во­рят, что у нее бы­ло несколь­ко пе­щер в раз­ных ме­стах об­шир­но­го непро­хо­ди­мо­го ле­са, где то­гда бы­ло мно­го хищ­ных зве­рей. Хо­ди­ла она вре­ме­на­ми в Са­ров и в Ди­ве­е­во, но ча­ще ее ви­де­ли на Са­ров­ской мель­ни­це, ку­да она при­хо­ди­ла ра­бо­тать.

Ко­гда-то Па­ша об­ла­да­ла уди­ви­тель­но при­ят­ной на­руж­но­стью. За вре­мя жи­тья в Са­ров­ском ле­су, дол­го­го по­движ­ни­че­ства и пост­ни­че­ства она ста­ла по­хо­жа на Ма­рию Еги­пет­скую: ху­дая, по­чер­нев­шая от солн­ца, с ко­рот­ки­ми во­ло­са­ми – длин­ные в ле­су ей ме­ша­ли. Босая, в муж­ской мо­на­ше­ской ру­ба­хе, свит­ке, рас­стег­ну­той на гру­ди, с об­на­жен­ны­ми ру­ка­ми, бла­жен­ная при­хо­ди­ла в мо­на­стырь, на­во­дя страх на всех, не знав­ших ее.

До пе­ре­ез­да в Ди­ве­ев­скую оби­тель она неко­то­рое вре­мя жи­ла в од­ной де­ревне. Ви­дя ее по­движ­ни­че­скую жизнь, лю­ди ста­ли об­ра­щать­ся к ней за со­ве­та­ми, про­си­ли по­мо­лить­ся. Враг ро­да че­ло­ве­че­ско­го на­учил злых лю­дей на­пасть на нее и огра­бить. Ее из­би­ли, но ни­ка­ких де­нег у нее не бы­ло. Бла­жен­ную на­шли ле­жа­щей в лу­же кро­ви с про­лом­лен­ной го­ло­вой. Она бо­ле­ла по­сле это­го год, но со­вер­шен­но по­пра­вить­ся уже во всю жизнь не мог­ла. Боль в про­лом­лен­ной го­ло­ве и опу­холь под ло­жеч­кой му­чи­ли ее по­сто­ян­но, но она на это по­чти не об­ра­ща­ла вни­ма­ния, лишь из­ред­ка го­во­ри­ла: «Ах, ма­мень­ка, как у ме­ня тут бо­лит! Что ни де­лай, ма­мень­ка, а под ло­жеч­кой не прой­дет!»

Ко­гда она еще жи­ла в Са­ров­ском ле­су, про­ез­жа­ли ми­мо та­та­ры, толь­ко что обо­крав­шие цер­ковь. Бла­жен­ная вы­шла из ле­са и ста­ла их ру­гать, за что они из­би­ли ее до по­лу­смер­ти и про­ло­ми­ли ей го­ло­ву. Та­та­рин при­е­хал в Са­ров и го­во­рит го­сти­ни­ку:

– Там ста­ру­ха вы­шла нас ру­га­ла, мы ее из­би­ли.

Го­сти­ник го­во­рит:

– Знать, это Прас­ко­вья Ива­нов­на.

Он за­пряг ло­шадь и по­ехал за ней.

По­сле по­бо­ев у нее все за­жи­ло, но во­ло­сы за­рос­ли как по­па­ло, так что го­ло­ва зу­де­ла, и она все про­си­ла «по­ис­кать».

До пе­ре­се­ле­ния сво­е­го в Ди­ве­е­во Прас­ко­вья Ива­нов­на ча­сто за­хо­ди­ла к ди­ве­ев­ской бла­жен­ной Пе­ла­гее Ива­новне. Раз во­шла она и мол­ча се­ла воз­ле бла­жен­ной. Дол­го смот­ре­ла на нее Пе­ла­гея Ива­нов­на да и го­во­рит: «Да! Вот те­бе-то хо­ро­шо, нет за­бо­ты, как у ме­ня: вон де­тей-то сколь­ко!»

Вста­ла Па­ша, по­кло­ни­лась ей и ти­хонь­ко ушла, не ска­зав ни сло­ва.

Про­шло несколь­ко лет. Од­на­жды Пе­ла­гея Ива­нов­на спа­ла, но вдруг вско­чи­ла, точ­но кто ее раз­бу­дил, бро­си­лась к ок­ну и, вы­су­нув­шись на­по­ло­ви­ну, ста­ла гля­деть вдаль и ко­му-то гро­зить.

Око­ло Ка­зан­ской церк­ви от­кры­лась ка­лит­ка, и в нее во­шла Прас­ко­вья Ива­нов­на и пря­мо на­пра­ви­лась к Пе­ла­гее Ива­новне, что-то бор­мо­ча про се­бя.

По­дой­дя бли­же и за­ме­тив, что Пе­ла­гея Ива­нов­на что-то го­во­рит, она оста­но­ви­лась и спро­си­ла:

– Что, ма­туш­ка, или ней­ти?

– Нет.

– Ста­ло быть, ра­но еще? Не вре­мя?

– Да, – под­твер­ди­ла Пе­ла­гея Ива­нов­на.

Низ­ко ей Прас­ко­вья Ива­нов­на по­кло­ни­лась и, не за­хо­дя в оби­тель, ушла в ту же са­мую ка­лит­ку.

За шесть лет до смер­ти бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны Па­ша вновь яви­лась в оби­тель, на этот раз с ка­кой-то кук­лой, а по­том и со мно­ги­ми кук­ла­ми: нян­чит­ся с ни­ми, уха­жи­ва­ет за ни­ми, на­зы­ва­ет их детьми. Те­перь она по несколь­ку недель, а за­тем и ме­ся­цев про­жи­ва­ла в оби­те­ли. По­след­ний год жиз­ни бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны Па­ша про­бы­ла неот­луч­но в оби­те­ли.

Позд­ней осе­нью 1884 го­да она шла ми­мо огра­ды клад­би­щен­ской Пре­об­ра­жен­ской церк­ви и, уда­рив пал­кой о столб огра­ды, ска­за­ла: «Вот как этот столб-то по­ва­лю, так и пой­дут уми­рать; толь­ко по­спе­вай мо­ги­лы ко­пать!»

Сло­ва эти вско­ре сбы­лись – умер­ла бла­жен­ная Пе­ла­гея Ива­нов­на и за ней столь­ко мо­на­хинь, что со­ро­ко­усты не пре­кра­ща­лись це­лый год, и слу­ча­лось, что от­пе­ва­ли двух сра­зу.

Ко­гда скон­ча­лась Пе­ла­гея Ива­нов­на, то в два ча­са но­чи уда­ри­ли в боль­шой мо­на­стыр­ский ко­ло­кол, и кли­рос­ные, у ко­то­рых жи­ла в то вре­мя бла­жен­ная Па­ша, пе­ре­по­ло­ши­лись, по­вска­ки­ва­ли с по­сте­лей, ду­мая, не по­жар ли. Па­ша вста­ла вся си­я­ю­щая и на­ча­ла всю­ду у икон ста­вить и за­жи­гать све­чи.

– Ну вот, – ска­за­ла она, – ка­кой тут по­жар? Во­все нет, а про­сто это у вас сне­жок ма­лень­ко рас­та­ял, а те­перь тем­но бу­дет!

Несколь­ко раз ке­лей­ни­цы бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны пред­ла­га­ли ей по­се­лить­ся в ке­ллии по­чив­шей.

– Нет, нель­зя, – от­ве­ча­ла Прас­ко­вья Ива­нов­на, – вот ма­мень­ка-то не ве­лит, – по­ка­зы­ва­ла она на порт­рет Пе­ла­геи Ива­нов­ны.

– Что это я не ви­жу.

– Да ты-то не ви­дишь, а я-то ви­жу, не бла­го­слов­ля­ет!

И ушла, и по­се­ли­лась сна­ча­ла у кли­рос­ных, а за­тем в от­дель­ной кел­лии у во­рот. В кел­лии бы­ла по­став­ле­на кро­вать с гро­мад­ны­ми по­душ­ка­ми, ко­то­рую она ред­ко за­ни­ма­ла, на ней по­ко­и­лись кук­лы.

От жи­ву­щих с ней она непре­мен­но тре­бо­ва­ла, чтобы они в пол­ночь вста­ва­ли мо­лить­ся, а ес­ли кто не со­гла­шал­ся, то она так рас­шу­мит­ся, начнет во­е­вать и бра­нить­ся, что по­не­во­ле все вста­ют ее уни­мать.

Пер­вое вре­мя Прас­ко­вья Ива­нов­на хо­ди­ла в цер­ковь и стро­го сле­ди­ла, чтобы сест­ры еже­днев­но хо­ди­ли на служ­бы. В по­след­ние де­сять с лиш­ним лет неко­то­рые пра­ви­ла бла­жен­ной пе­ре­ме­ни­лись: она, на­при­мер, не вы­хо­ди­ла из мо­на­сты­ря, да и от кел­лии да­ле­ко не от­хо­ди­ла, в цер­ковь со­всем не хо­ди­ла, а при­об­ща­лась до­ма, и то очень ред­ко. Гос­подь Сам ей от­кры­вал, ка­ких ей пра­вил и об­ра­за жиз­ни дер­жать­ся.

На­пив­шись чаю по­сле обед­ни, бла­жен­ная са­ди­лась за ра­бо­ту, вя­за­ла чул­ки или пря­ла пря­жу. Это за­ня­тие со­про­вож­да­лось непре­стан­ной Иису­со­вой мо­лит­вой, и по­то­му ее пря­жа так це­ни­лась в оби­те­ли, из нее де­ла­лись по­яс­ки и чет­ки. Вя­за­ни­ем чу­лок она на­зы­ва­ла в ино­ска­за­тель­ном смыс­ле упраж­не­ние в непре­стан­ной Иису­со­вой мо­лит­ве. Так, од­на­жды при­ез­жий по­до­шел к ней с мыс­лью, не пе­ре­се­лить­ся ли ему по­бли­же к Ди­ве­е­ву. И она ска­за­ла в от­вет на его мыс­ли: «Ну, что же, при­ез­жай к нам в Са­ров, бу­дем вме­сте груз­ди со­би­рать и чул­ки вя­зать», – то есть класть зем­ные по­кло­ны и учить­ся Иису­со­вой мо­лит­ве.

Пер­вое вре­мя по пе­ре­се­ле­нии в Ди­ве­е­во она стран­ство­ва­ла от мо­на­сты­ря на даль­ние по­слу­ша­ния или в Са­ров, на преж­ние свои из­люб­лен­ные ме­ста. В эти пу­те­ше­ствия она бра­ла с со­бой про­стую па­лоч­ку, ко­то­рую на­зы­ва­ла тро­сточ­кой, узе­лок с раз­ны­ми ве­ща­ми или серп на пле­чо и несколь­ко ку­кол за па­зу­хой. Тро­сточ­кой она ино­гда пу­га­ла при­ста­ю­щий к ней на­род и ви­нов­ных в ка­ких-ни­будь про­ступ­ках.

Од­на­жды при­шел стран­ник и по­же­лал, чтобы его впу­сти­ли в кел­лию, а бла­жен­ная бы­ла за­ня­та, и ке­лей­ни­ца не ре­ша­лась ее по­тре­во­жить. Но стран­ник на­ста­и­вал:

– Пе­ре­дай­те ей, что я та­кой же, как она!

Уди­ви­лась ке­лей­ни­ца та­ко­му несми­ре­нию и по­шла пе­ре­дать его сло­ва бла­жен­ной.

Прас­ко­вья Ива­нов­на ни­че­го не от­ве­ти­ла, а взя­ла свою тро­сточ­ку, вы­шла на­ру­жу и на­ча­ла бить ею стран­ни­ка изо всех сил, вос­кли­цая:

– Ах ты, ду­ше­гу­бец, об­ман­щик, вор, при­твор­щик...

Стран­ник ушел и уже не на­ста­и­вал на встре­че с бла­жен­ной.

Боль­шое ду­хов­ное зна­че­ние имел для бла­жен­ной серп. Она им жа­ла тра­ву и под ви­дом этой ра­бо­ты кла­ла по­кло­ны Хри­сту и Бо­го­ма­те­ри. Ес­ли кто при­хо­дил к ней из по­чет­ных лю­дей, с ко­то­рым она не счи­та­ла се­бя до­стой­ной си­деть в од­ной ком­па­нии, бла­жен­ная, рас­по­ря­див­шись с уго­ще­ни­ем и по­кло­нив­шись го­стю в но­ги, ухо­ди­ла жать трав­ку, то есть мо­лить­ся за это­го че­ло­ве­ка. На­жа­тую тра­ву она ни­ко­гда не остав­ля­ла в по­ле или во дво­ре мо­на­сты­ря, но все­гда со­би­ра­ла и от­но­си­ла на кон­ный двор. В пред­зна­ме­но­ва­ние непри­ят­но­стей она по­да­ва­ла при­хо­дя­щим ло­пух, ко­лю­чие шиш­ки...

Мо­ли­лась она сво­и­ми мо­лит­ва­ми, но зна­ла неко­то­рые и на­изусть. Бо­го­ро­ди­цу она на­зы­ва­ла «Ма­мень­кой за стек­лыш­ком». Ино­гда она оста­нав­ли­ва­лась как вко­пан­ная пе­ред об­ра­зом и мо­ли­лась или ста­но­ви­лась на ко­ле­ни где по­па­ло: в по­ле, в гор­ни­це, сре­ди ули­цы – и усерд­но со сле­за­ми мо­ли­лась. Бы­ва­ло, вхо­ди­ла в цер­ковь и на­чи­на­ла ту­шить све­чи, лам­па­ды у об­ра­зов или не поз­во­ля­ла за­жи­гать в кел­лии лам­па­ды.

Ис­пра­ши­вая на каж­дый шаг и дей­ствие бла­го­сло­ве­ние у Гос­по­да, она ино­гда гром­ко спра­ши­ва­ла и тут же от­ве­ча­ла се­бе: «На­до мне ид­ти? Или по­го­дить?.. Иди, иди ско­рей, глу­пень­кая!» – и то­гда шла. «Еще мо­лить­ся? Или кон­чить? Ни­ко­лай чу­до­тво­рец, ба­тюш­ка, хо­ро­шо ли про­шу? Нехо­ро­шо, го­во­ришь? Уй­ти мне? Ухо­ди, ухо­ди, ско­рей, ма­мень­ка! Ушиб­ла я паль­чик, ма­мень­ка! По­ле­чить, что ли? Не на­до? Сам за­жи­вет!»

В дни ду­хов­ной борь­бы с вра­гом ро­да че­ло­ве­че­ско­го она без умол­ку на­чи­на­ла го­во­рить, но ни­че­го нель­зя бы­ло по­нять; ло­ма­ла ве­щи, по­су­ду, вол­но­ва­лась, кри­ча­ла, бра­ни­лась. Од­на­жды она вста­ла с утра рас­стро­ен­ная и рас­тре­во­жен­ная. По­сле по­лу­дня к ней по­до­шла при­ез­жая гос­по­жа, по­здо­ро­ва­лась и хо­те­ла бе­се­до­вать, но Прас­ко­вья Ива­нов­на за­кри­ча­ла, за­ма­ха­ла ру­ка­ми:

– Уй­ди! Уй­ди! Неуже­ли не ви­дишь, вон диа­вол. То­по­ром го­ло­ву от­ру­би­ли, то­по­ром го­ло­ву от­ру­би­ли!

По­се­ти­тель­ни­ца пе­ре­пу­га­лась и ото­шла, ни­че­го не по­ни­мая, но вско­ре уда­ри­ли в ко­ло­кол, опо­ве­щая, что сей­час скон­ча­лась в боль­ни­це в при­пад­ке па­ду­чей мо­на­хи­ня.

Од­на­жды при­шла к бла­жен­ной де­ви­ца Ксе­ния из се­ла Ру­зи­на про­сить бла­го­сло­ве­ния ид­ти в мо­на­стырь.

– Что ты го­во­ришь, дев­ка! – за­кри­ча­ла бла­жен­ная. – На­до преж­де в Пе­тер­бург схо­дить, да всем гос­по­дам спер­ва по­слу­жить, то­гда даст мне Царь де­нег, я те­бе кел­лию по­став­лю!

Через неко­то­рое вре­мя бра­тья Ксе­нии ста­ли де­лить­ся, и она сно­ва при­шла к Прас­ко­вье Ива­новне и го­во­рит:

– Бра­тья де­лить­ся хо­тят, а вы не бла­го­слов­ля­е­те! Как хо­ти­те, а уж не по­слу­шаю я вас и по­став­лю кел­лию!

Бла­жен­ная Па­ша, рас­тре­во­жен­ная ее сло­ва­ми, вско­чи­ла и го­во­рит:

– Экая ты, дев­ка, глу­пая! Ну мож­но ли! Ведь ты не зна­ешь, сколь­ко мла­ден­ец-то пре­вы­ше­ нас!

Ска­зав это, она лег­ла и вы­тя­ну­лась. А осе­нью у Ксе­нии умер­ла сно­ха, и оста­лась на ее ру­ках де­воч­ка, круг­лая си­ро­та.

Од­на­жды за­шла Прас­ко­вья Ива­нов­на к свя­щен­ни­ку се­ла Ала­ма­со­ва, у ко­то­ро­го был в то вре­мя по де­лам служ­бы пса­лом­щик. Она по­до­шла к нему и го­во­рит:

– Гос­по­дин! Про­шу те­бя, возь­ми хо­ро­шую кор­ми­ли­цу или нянь­ку ка­кую.

И что же? До­то­ле со­вер­шен­но здо­ро­вая же­на пса­лом­щи­ка за­хво­ра­ла и умер­ла, оста­вив мла­ден­ца.

Один из кре­стьян окрест­ной де­рев­ни по­ку­пал из­вест­ку. Ему пред­ло­жи­ли взять несколь­ко лиш­них пу­дов без де­нег; он по­ду­мал и взял.

Воз­вра­ща­ясь до­мой, он встре­тил­ся с Па­шей, и бла­жен­ная ска­за­ла ему:

– Аль бо­га­че от это­го бу­дешь, что бе­са-то слу­ша­ешь! А ты луч­ше-ка жи­ви той прав­дой, ко­то­рой жил!..

При по­строй­ке но­во­го со­бо­ра в Ди­ве­е­ве игу­ме­ния Алек­сандра ре­ши­ла не спра­ши­вать бла­го­сло­ве­ния бла­жен­ной Прас­ко­вьи Ива­нов­ны.

Шло тор­же­ствен­ное мо­леб­ствие на ме­сте за­клад­ки, ко­гда к Прас­ко­вье Ива­новне при­е­ха­ла те­туш­ка игу­ме­нии – Ели­за­ве­та. Она бы­ла ста­рень­кая и глу­хая. И го­во­рит по­слуш­ни­це бла­жен­ной, Дуне:

– Я бу­ду спра­ши­вать, а ты го­во­ри, что она бу­дет от­ве­чать, а то я не услы­шу.

Та со­гла­си­лась.

– Ма­ма­шень­ка, нам со­бор жерт­ву­ют.

– Со­бор-то со­бор, – от­ве­ча­ла Прас­ко­вья Ива­нов­на, – а я усмот­ре­ла:

че­ре­му­ха по уг­лам вы­рос­ла, как бы не за­ва­ли­ли со­бор-то.

– Что она го­во­рит? – спро­си­ла Ели­за­ве­та.

Что тол­ку го­во­рить, по­ду­ма­ла Ду­ня, со­бор-то уж за­кла­ды­ва­ют, и от­ве­ти­ла:

– Бла­го­слов­ля­ет.

Со­бор так и остал­ся недо­стро­ен­ным.

При­е­хал в мо­на­стырь один ар­хи­ерей. Она жда­ла, что он при­дет к ней, а он про­шел к мо­на­стыр­ско­му ду­хо­вен­ству. Жда­ла она его до ве­че­ра, и ко­гда он при­шел, бро­си­лась на него с пал­кой и разо­рва­ла на­мет­ку. Он от стра­ха спря­тал­ся в кел­лию ма­те­ри Се­ра­фи­мы. Ко­гда бла­жен­ная во­е­ва­ла, то бы­ла та­кая гроз­ная, что всех при­во­ди­ла в тре­пет. А на ар­хи­ерея, по­том ока­за­лось, на­па­ли му­жи­ки и из­би­ли его.

Как-то при­е­хал к ней иеро­мо­нах Или­о­дор (Сер­гей Тру­фа­нов) из Ца­ри­цы­на. Он при­шел с крест­ным хо­дом, бы­ло мно­го на­ро­да. Прас­ко­вья Ива­нов­на его при­ня­ла, по­са­ди­ла, по­том сня­ла с него кло­бук, крест, сня­ла с него все ор­де­на и от­ли­чия – все это по­ло­жи­ла в свой сун­ду­чок и за­пер­ла, а ключ по­ве­си­ла к по­я­су. По­том ве­ле­ла при­не­сти ящик, ту­да по­ло­жи­ла лук, по­ли­ла и ска­за­ла: «Лук, рас­ти вы­со­кий...» – а са­ма лег­ла спать. Он си­дел как раз­вен­чан­ный. Ему на­до все­нощ­ную на­чи­нать, а он встать не мо­жет. Хо­ро­шо еще, что она клю­чи к по­я­су при­вя­за­ла, а спа­ла на дру­гом бо­ку, так что клю­чи от­вя­за­ли, до­ста­ли все и ему от­да­ли.

Про­шло несколь­ко лет – и он снял с се­бя свя­щен­ни­че­ский сан и от­ка­зал­ся от ино­че­ских обе­тов.

Од­на­жды при­е­хал к ней из Са­ра­то­ва епи­скоп Гер­мо­ген (Долга­нов). У него бы­ли боль­шие непри­ят­но­сти – под­ки­ну­ли ему в ка­ре­ту ре­бен­ка с за­пис­кой «твоя от тво­их». Он за­ка­зал боль­шую просфо­ру и по­шел к бла­жен­ной с во­про­сом, что ему де­лать? Она схва­ти­ла просфо­ру, бро­си­ла ее о стен­ку так, что та от­ско­чи­ла и стук­ну­лась о пе­ре­го­род­ку, и ни­че­го не за­хо­те­ла от­ве­чать. На дру­гой день то же. На тре­тий день за­пер­лась и во­все не вы­шла к вла­ды­ке. Что де­лать? Сам он, од­на­ко, так по­чи­тал бла­жен­ную, что без ее бла­го­сло­ве­ния ехать не за­хо­тел, несмот­ря на то, что де­ла епар­хии тре­бо­ва­ли его при­сут­ствия. То­гда он по­слал ке­лей­ни­ка, ко­то­ро­го она при­ня­ла и на­по­и­ла ча­ем. Вла­ды­ка спро­сил через него: «Что мне де­лать?» Она от­ве­ти­ла: «Я со­рок дней по­сти­лась и мо­ли­лась, а то­гда за­пе­ли Пас­ху».

Смысл ее слов был, по-ви­ди­мо­му, тот, что все ны­неш­ние скор­би на­до до­стой­но по­тер­петь, и они в свое вре­мя раз­ре­шат­ся бла­го­по­луч­но. Вла­ды­ка по­нял ее сло­ва бук­валь­но, уехал в Са­ров и там со­рок дней жил, по­стил­ся и мо­лил­ся, а в это вре­мя де­ло его разо­бра­лось.

Ино­гда Прас­ко­вья Ива­нов­на на­чи­на­ла шу­меть, а при­хо­див­шим к ней мо­на­хи­ням го­во­ри­ла: «Вон от­сю­да, шель­мы, здесь кас­са». (По­сле за­кры­тия мо­на­сты­ря в ее ке­ллии раз­ме­ща­лась сбе­ре­га­тель­ная кас­са).

Как-то Ев­до­кия Ива­нов­на Бар­с­ко­ва, ко­то­рая и в мо­на­стырь не шла, и за­муж не со­би­ра­лась, по­шла на бо­го­мо­лье в Ки­ев. На об­рат­ном пу­ти она оста­но­ви­лась во Вла­ди­ми­ре у од­но­го бла­жен­но­го куп­ца, ко­то­рый при­ни­мал всех стран­ни­ков. На­ут­ро он по­звал ее, бла­го­сло­вил изо­бра­же­ни­ем Ки­е­во-Пе­чер­ской Лав­ры и ска­зал:

– Иди в Ди­ве­е­во, там бла­жен­ная Па­ша Са­ров­ская те­бе путь ука­жет.

Как на кры­льях по­ле­те­ла Ду­ня в Ди­ве­е­во, а бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на во все вре­мя ее двух­не­дель­но­го пу­те­ше­ствия – шла она пеш­ком око­ло трех­сот верст – вы­хо­ди­ла на крыль­цо, аука­ла и ма­ни­ла руч­кой:

– Ау, моя ка­пань­ка[2] идет, моя слу­га идет.

При­шла она к ве­че­ру, по­сле все­нощ­ной – и сра­зу к Прас­ко­вье Ива­новне.

Мать Се­ра­фи­ма, стар­шая ке­лей­ни­ца бла­жен­ной, вы­шла и го­во­рит:

– Ухо­ди, де­вуш­ка, ухо­ди, мы уста­ли, зав­тра при­дешь, зав­тра при­дешь по­сле ран­ней.

Вы­про­во­ди­ла ее за ка­лит­ку, а Прас­ко­вья Ива­нов­на во­ю­ет:

– Вы мою слу­гу го­ни­те, вы что мою слу­гу го­ни­те, моя слу­га при­шла! Моя слу­га при­шла!

Утром Ду­ня при­шла к бла­жен­ной; та встре­ти­ла ее, на­сте­ли­ла на та­бу­рет­ку плат­ков, сду­ну­ла пыль и по­са­ди­ла ее, ста­ла ча­ем по­ить, уго­щать; так и оста­лась Ду­ня у бла­жен­ной. Прас­ко­вья Ива­нов­на сра­зу ей все до­ве­ри­ла, и стар­шая ке­лей­ни­ца ма­туш­ка Се­ра­фи­ма ее по­лю­би­ла.

Мо­на­хи­ня Алек­сандра (Тра­ков­ская), бу­ду­щая игу­ме­ния, спро­си­ла Ду­ню:

– А ты не бо­ишь­ся бла­жен­ной?

– Не бо­юсь.

И толь­ко ма­туш­ка Алек­сандра ото­шла, бла­жен­ная го­во­рит:

– Это мать бу­дет (то есть игу­ме­ния. – И. Д.).

Каж­дую ночь в две­на­дцать ча­сов Прас­ко­вье Ива­новне по­да­ва­ли ки­пя­щий са­мо­вар.

Пи­ла она, толь­ко ко­гда са­мо­вар ки­пел, а ина­че ска­жет «мерт­вый» и не пьет. Впро­чем, и то­гда на­льет чаш­ку и как бы за­бу­дет, она и остынет. И ко­гда вы­пьет чаш­ку, а ко­гда и не вы­пьет; по­том всю ночь све­чи ста­вит, ту­шит... Всю ночь до утра она по-сво­е­му мо­ли­лась.

Рас­ска­зы­ва­ла мать Ра­фа­и­ла, что ко­гда она по­сту­пи­ла в мо­на­стырь, ей ча­сто при­хо­ди­лось ка­ра­у­лить по но­чам. Из­да­ли ей хо­ро­шо бы­ла вид­на кел­лия Прас­ко­вьи Ива­нов­ны. Каж­дую ночь в две­на­дцать ча­сов в кел­лии за­жи­га­лись све­чи и дви­га­лась быст­рая фигур­ка бла­жен­ной, ко­то­рая то ту­ши­ла, то за­жи­га­ла их. Ра­фа­и­ле очень хо­те­лось по­смот­реть, как бла­жен­ная мо­лит­ся. Бла­го­сло­вив­шись у де­жу­рив­шей вме­сте с ней сест­ры по­хо­дить по ал­лей­ке, она на­пра­ви­лась к до­ми­ку Прас­ко­вьи Ива­нов­ны. Во всех ок­нах его за­на­вес­ки бы­ли от­кры­ты. Под­крав­шись к пер­во­му ок­ну, толь­ко она хо­те­ла за­брать­ся на кар­низ, чтобы за­гля­нуть в ке­лью, как быст­рая ру­ка за­дер­ну­ла за­на­вес­ку; она на­пра­ви­лась к дру­го­му ок­ну, к тре­тье­му; по­вто­ри­лось то же. То­гда она по­шла кру­гом к то­му ок­ну, ко­то­рое ни­ко­гда не за­на­ве­ши­ва­лось, но, и там все по­вто­ри­лось. Так ни­че­го она и не уви­де­ла.

Спу­стя неко­то­рое вре­мя при­шла мать Ра­фа­и­ла к бла­жен­ной. Она при­ня­ла ее и ска­за­ла:

– Мо­лись.

Та ста­ла мо­лить­ся на ко­ле­нях.

– А те­перь по­ле­жи.

И са­ма бла­жен­ная ста­ла мо­лить­ся. Что это бы­ла за мо­лит­ва! Она вдруг вся пре­об­ра­зи­лась, под­ня­ла ру­ки, и сле­зы ре­кой по­ли­лись из ее глаз; Ра­фа­и­ле по­ка­за­лось, что бла­жен­ная под­ня­лась на воз­дух – она не ви­де­ла ее ног на по­лу.

Еще мать Ра­фа­и­ла рас­ска­зы­ва­ла, что за пол­го­да до смер­ти ее ма­те­ри она при­шла к Прас­ко­вье Ива­новне; та ста­ла гля­деть как буд­то бы на ко­ло­коль­ню, но там ни­ко­го не бы­ло.

– Ле­тят, ле­тят, вот один, за ним дру­гой, вы­ше, вы­ше, – и ру­ка­ми при­хлоп­ну­ла, – еще вы­ше!

Мать Ра­фа­и­ла сра­зу все по­ня­ла. Через пол­го­да скон­ча­лась мать, а еще через пол­го­да де­душ­ка.

Ко­гда Ра­фа­и­ла по­сту­пи­ла в мо­на­стырь, она по­сто­ян­но опаз­ды­ва­ла на служ­бу. При­шла она к бла­жен­ной, а та го­во­рит:

– Дев­ка-то хо­ро­ша, да ле­же­бо­ка, – за те­бя мать мо­лит­ся.

Схи­ар­хи­манд­рит Вар­со­но­фий Оп­тин­ский был пе­ре­ве­ден из Оп­ти­ной пу­сты­ни и на­зна­чен ар­хи­манд­ри­том Го­лутви­на мо­на­сты­ря. Тя­же­ло за­болев, он на­пи­сал пись­мо бла­жен­ной Прас­ко­вье Ива­новне, у ко­то­рой бы­вал и имел к ней ве­ли­кую ве­ру. Пись­мо это при­нес­ла мать Ра­фа­и­ла. Ко­гда бла­жен­ная вы­слу­ша­ла пись­мо, она толь­ко и ска­за­ла: «365». Ров­но через 365 дней ста­рец скон­чал­ся. Это же под­твер­дил и ке­лей­ник стар­ца, при ко­то­ром по­лу­чен был от­вет бла­жен­ной.

Ко­гда ей за­ва­ри­ва­ли чай, она но­ро­ви­ла от­нять пач­ку и вы­сы­пать ее всю. Вы­сып­лет, а пить не станет. Ко­гда на­сы­па­ли чай, она ста­ра­лась под­толк­нуть ру­ку, чтобы про­сы­па­лось боль­ше, и то­гда чай по­лу­чал­ся очень креп­кий, и она го­во­ри­ла: «Ве­ник, ве­ник», – и весь этот чай вы­ли­ва­ла в по­лос­ка­тель­ную чаш­ку, а за­тем вы­но­си­ла на ули­цу. Ев­до­кия возь­мет­ся за один край, бла­жен­ная – за дру­гой и го­во­рит: «Гос­по­ди, по­мо­ги, Гос­по­ди, по­мо­ги», – и с этим они эту чаш­ку несут. А ко­гда вы­не­сут на крыль­цо, то бла­жен­ная вы­ли­ва­ла ее и го­во­ри­ла: «Бла­го­сло­ви, Гос­по­ди, на по­ля, на лу­га, на тем­ные дуб­ра­вы, на вы­со­кие го­ры».

Ес­ли при­не­сет кто ва­ре­нье, ста­ра­лись не да­вать ей в ру­ки, а ес­ли по­па­дет, сра­зу же несет в убор­ную и пе­ре­во­ра­чи­ва­ет бан­ку вверх до­ныш­ком в ло­хан­ку, при­го­ва­ри­вая:

– Ей-Бо­гу, из нут­ра, ей-Бо­гу, из нут­ра.

Ду­ня рас­ска­зы­ва­ла, что бла­жен­ная очень лю­би­ла ее и во­зи­лась с ней, как с по­друж­кой. Ду­ня на­роч­но по­дой­дет к бла­жен­ной без плат­ка. Та тут же до­станет но­вый пла­ток и по­кро­ет ее. Через неко­то­рое вре­мя она опять к ней по­дой­дет; мать Се­ра­фи­ма ска­жет:

– Ду­ня, ты так у нее все плат­ки вы­ма­нишь.

А Ду­ня раз­да­ва­ла дру­гим.

Це­лые дни Прас­ко­вья Ива­нов­на за­ни­ма­лась с людь­ми. Ке­лей­ная ее мо­на­хи­ня, мать Се­ра­фи­ма, справ­ля­ла за нее все пра­ви­ло. Прас­ко­вья Ива­нов­на бы­ла по­стри­же­на в схи­му, но чи­тать пра­ви­ло ей бы­ло неко­гда, и мать Се­ра­фи­ма свое мо­на­ше­ское пра­ви­ло справ­ля­ла и за Прас­ко­вью Ива­нов­ну – схим­ни­че­ское. В мо­на­сты­ре ма­туш­ка Се­ра­фи­ма име­ла от­дель­ную кел­лию и для ви­да у нее бы­ла по­стель с пе­ри­ной и по­душ­ка­ми, на ко­то­рую она ни­ко­гда не ло­жи­лась, а от­ды­ха­ла, си­дя в крес­ле.

Они жи­ли од­ним ду­хом. И луч­ше бы­ло оскор­бить Прас­ко­вью Ива­нов­ну, чем ма­туш­ку Се­ра­фи­му. Ес­ли ее оскор­бишь, то к Прас­ко­вье Ива­новне то­гда близ­ко не под­хо­ди.

Мать Се­ра­фи­ма умер­ла от ра­ка, бо­лезнь бы­ла столь му­чи­тель­на, что она от бо­ли ка­та­лась по по­лу. Ко­гда она умер­ла, Прас­ко­вья Ива­нов­на при­шла в цер­ковь. Сест­ры сра­зу на нее об­ра­ти­ли вни­ма­ние, по­сколь­ку в цер­ковь она ред­ко хо­ди­ла. А она им го­во­рит: «Глу­пень­кие, гля­дят на ме­ня, а не ви­дят, что на ней три вен­ца», – это о ма­те­ри Се­ра­фи­ме.

На со­ро­ко­вой день Прас­ко­вья Ива­нов­на жда­ла, что свя­щен­ни­ки при­дут и про­по­ют в ее ке­ллии па­ни­хи­ду. Ве­чер она их жда­ла, а они про­шли ми­мо, она рас­стро­и­лась и го­во­рит уко­ри­тель­но:

– Эх, по­пы, по­пы... про­шли ми­мо... ка­ди­лом мах­нуть – и то ду­ше от­ра­да.

Од­на­жды Ев­до­кия ви­де­ла сон. Пре­крас­ный дом, ком­на­та и та­кие, как их на­зы­ва­ют, ита­льян­ские ок­на, боль­шие. Ок­на эти от­кры­ты в сад, зо­ло­тые яб­лоч­ки необык­но­вен­ные ви­сят, пря­мо сту­чат в ок­на, и все вез­де по­стла­но и убра­но. Ви­дит она Се­ра­фи­му, ко­то­рая го­во­рит ей: «Вот от­ве­ду я те­бя и по­ка­жу ме­сто, где Прас­ко­вья Ива­нов­на». Тут она просну­лась, по­до­шла к Прас­ко­вье Ива­новне, толь­ко хо­чет ска­зать, а она ей рот за­кры­ва­ет...

Несмот­ря на мно­же­ство чу­дес, ко­то­рые ви­де­ли лю­ди за семь­де­сят лет со дня пре­став­ле­ния пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма, с от­кры­ти­ем мо­щей его и про­слав­ле­ни­ем бы­ли труд­но­сти. Рас­ска­зы­ва­ют, что го­су­дарь на­ста­и­вал на про­слав­ле­нии, но по­чти весь Си­нод был про­тив, под­дер­жи­ва­ли толь­ко мит­ро­по­лит Ан­то­ний (Вад­ков­ский) и ар­хи­епи­скоп Ки­рилл (Смир­нов).

В это вре­мя бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на че­тыр­на­дцать или пят­на­дцать дней по­сти­лась, ни­че­го не ела, так что не мог­ла да­же хо­дить, а пол­за­ла на чет­ве­рень­ках.

Как-то ве­че­ром при­шел ар­хи­манд­рит Се­ра­фим (Чи­ча­гов) и го­во­рит:

– Ма­ма­шень­ка, от­ка­зы­ва­ют нам от­крыть мо­щи.

Прас­ко­вья Ива­нов­на ска­за­ла:

– Бе­ри ме­ня под ру­ку, идем на во­лю.

С од­ной сто­ро­ны под­хва­ти­ла ее мать Се­ра­фи­ма, с дру­гой – ар­хи­манд­рит Се­ра­фим.

– Бе­ри же­лез­ку. Ко­пай на­пра­во – вот и мо­щи...

Об­сле­до­ва­ние остан­ков пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма бы­ло про­из­ве­де­но в ночь на 11 ян­ва­ря 1903 го­да.

В это вре­мя в се­ле Ло­ма­со­ве в две­на­дца­ти вер­стах от Са­ро­ва уви­де­ли за­ре­во над мо­на­сты­рем и, кре­стясь, по­бе­жа­ли ту­да и спра­ши­ва­ют:

– Где это у вас был по­жар? Мы ви­де­ли за­ре­во.

Но ни­где не бы­ло по­жа­ра. И толь­ко по­том один иеро­мо­нах ти­хонь­ко ска­зал:

– Се­го­дня но­чью при­ез­жа­ла ко­мис­сия и вскры­ва­ла остан­ки ба­тюш­ки Се­ра­фи­ма.

У ба­тюш­ки Се­ра­фи­ма бы­ли лишь ко­сточ­ки, вот и сму­щал­ся Си­нод: ехать ли ку­да-то в лес, мо­щей нетлен­ных нет, лишь ко­сти. Од­на из быв­ших еще в жи­вых ста­риц, знав­ших пре­по­доб­но­го, ска­за­ла то­гда: «Мы кла­ня­ем­ся не ко­стям, а чу­де­сам».

Го­во­ри­ли сест­ры, буд­то пре­по­доб­ный сам явил­ся го­су­да­рю, по­сле че­го тот сво­ей вла­стью на­сто­ял на от­кры­тии мо­щей.

Ко­гда бы­ло ре&sh